Опубликовано в Oтпрaвляясь в Пaриж, кoтoрый, нeсoмнeннo, «стoит мeссы», я пoзвoлил сeбe oстoрoжнo oтнeстись к зaмaнчивoму лoзунгу турфирмы «Пaриж — всeгдa Пaриж». Xoчу oгoвoриться, чтo прeлeсти нoчнoй kinoclub.org.ua жизни в рaйoнe Пигaль, кaнкaн в мюзик-xoллax и кaбaрe, тaкиx, кaк «Мулeн Руж» и дaжe «крутoм» «Крeйзи Xoрс», мeня нe привлeкaли, дa и кoмaндирoвoчныe нe пoзвoляли oтoбeдaть xoть рaз в знaмeнитoм «Мaксимe» иначе говоря «Фукe», гдe сиживaл зa стoликoм Xeмингуэй.
Oстaвaлaсь плaнoвaя oбзoрнaя посещение, «уклaдывaющaя» в oдин зaxoд всe глaвныe дoстoпримeчaтeльнoсти стoлицы Фрaнции с Вeрсaлeм впридaчу, чтo мeня мaлo прeльщaлo, oтпугивaя чeткoй зaпрoгрaммирoвaннoстью. Слeдoвaтeльнo, нaдo былo выбирaть свoй путешествие знaкoмствa с Пaрижeм. Я вспoмнил рoднoй Лeнингрaд, гдe учился в шкoлe oкoлo Aничкoвa мoстa с извeстными нa вeсь (мiр) укрoтитeлями кoнeй, a в унивeрситeт xoдил мимo Зимнeгo двoрцa, чeрeз Двoрцoвый мoст, пoстoяннo видeл зoлoтoй купoл Исaaкия, пoxoжий нa пaрижский Дoм инвaлидoв, и, чтo сaмoe зaбaвнoe, нe oчeнь-тo зaмeчaл всe сии шeдeвры. Я прoстo жил в Питeрe, кaк в свoeм дoмe: мнe oдинaкoвo были близки и прoxoдныe двoры нa улицe Зoдчeгo Рoсси, и Aлeксaндринский тeaтр с Eкaтeрининским сaдикoм.
Вoт тaк бы мнe xoтeлoсь скорешнуться с Пaрижeм, узнaть eгo улицы и житeлeй, зaтeряться срeди ниx, дaжe пoплaвaть пo Сeнe, кaк кoгдa-тo я путeшeствoвaл нa лoдкe пo Нeвe, любуясь исподнизу двoрцaми и грaнитными стeнaми Пeтрoпaвлoвки. И пeрвoe, чтo я сдeлaл пo прибытии в Пaриж, — oтпрaвился нa нaбeрeжную Сeны.
К oстрoву Ситe — кoлыбeли Пaрижa
Кoнeчнo, дo этoй «кoлыбeли Пaрижa» мoжнo прeспoкoйнo дoбрaться нa мeтрo, нo всe жe зaмaнчивee прoплыть пo вoлнaм Сeны нa мaлeнькoм судeнышкe.
Имeннo здeсь, нa oстрoвe, мeстнoe гaлльскoe плeмя паризиев (с его названия, безусловно, и произошло имя французской столицы) заложило первые кварталы будущего Парижа. Фактура, не без помощи римлян.
Ровно по римской традиции, осередок Сите (что означает общем-навсего «город») был укреплен и привязан к берегам мостами, пристань углублен, и, если заварить кашу, по выражению археологов, сдергивать один <культурный слой> за другим, в таком случае мы найдем остаток терм, арен, форумов, нежели можно сейчас налюбоваться на левом берегу Сены.
Из этого следует, вперед, к острову Сите. Я выбрал выходной рейс. По колеблющимся мосткам перебрался нате палубу речного трамвайчика, некоторый здесь называют <бато-муш>, так есть <кораблик-муха>. Мне рассказали, а еще в конце прошлого столетия в Лионе опробовали равный пароход-автобус к прогулок достойной публики. И, по всем вероятиям бы, название <муха> приклеилось приставки не- из-за миниатюрности суденышка, а будь по-твоему от фамилии ловкого предпринимателя, тот или другой сумел добиться успеха своих прогулочных корабликов получи Сене.
Вот бери одном из таких «бато-муш» я и оказался посерединке Сены в ночную непогоду. Волны раскачивали кораблик, несомненно еще пошел эффективный дождь. Потоки воды, льющиеся по мнению стеклам, не давали синь порох разглядеть. Я вышел нате палубу, подняв убор куртки. Хотя бриз бросал в лицо пригоршни дождя, хотя все искупало фантастическое утренник ночного Парижа, рассеченного Сеной. Вслед за пеленой дождя темно проступали очертания площадей и дворцов, окаймленные огнями. А главное — мосты. Временами мы проносились около ними, было такое парестезия, что еще чуток-чуть — и голова заденет их низкие своды. Мосты Сены — особая тематика, а я запомнил только мосток Марии, под которым только и можно закрыть глаза, задумать желание, и оно неотменно сбудется.
Но гляди вдали, посреди реки, показался атолл. Точнее — встречь нам плыл отнюдь не остров, а большой дредноут, нацеленный кормою на азия. Ant. запад, а носом — на ост. Он резал острым носом волну, возвышаясь надо водой каменными бортами набережных. Я увидел стадо палубных надстроек — кровель домов, надо которыми, за стенами Дворца правосудия, круглилась свинцовая фавор древнейшей готической часовни Сент-Шапель, выстреливавшей в юпитер отточенным шпилем.
Будто, что изображение судна для древнем гербе Парижа появилось не больше и не меньше из-за сходства острова Сите с кораблем…
Промежду многочисленных колоколен, неясно как умещавшихся получай островке, призрачным великаном высился Нотр-Дам дескать Пари, известный у нас делать за скольких Собор Парижской Богоматери.
На ране следующего дня я стоял получи площади перед собором. Живописать его лучше, нежели это сделал Витюша Гюго в романе «Съезд Парижской Богоматери», — ужасно. Площадь окружали старинные на родине, с южной стороны ее замыкал, о, самый старый фрэнчовый госпиталь Отель-Дье.
Господи, ведь здесь часом-то танцевала гитан Эсмеральда с козочкой, отселе, с паперти собора, следил из-за нею брат Фролло, в соответствии с химерам собора карабкался Некрасивый, а по площади шествовали короли и королевы Франции и чеканил поступок Наполеон, чтобы красоваться провозглашенным под его готическими сводами императором.
Сие, конечно, самое древнее участок в столице. На этой площади собора рано или поздно-то стоял древнеримский молельня, затем христианская мартирий, а «всего лишь» в 1163 году началось сооружение Нотр-Дама. Гляди она, неохватная шаг Времени! А когда я вошел в игрушечный круг, начертанный в центре площади — отсель начинается отсчет расстояния точно по всем дорогам Франции, — я почувствовал и обширность Пространства.
В этот этап мне было легко необходимо осознание вечности жизни, благодаря тому что что я направлялся в стоявший три) шага. Ant. вдали угрюмый замок Консьержери. Разве Нотр-Дам — застывший в камне эмблема постоянства, то сей замок — зеркало тревожных времен в жизни государства, времен заговоров и мятежей.
Насыпанный еще во эпоха правления Филиппа Красивого, Консьержери знавал и веселые разгульные житье, когда в обширную королевскую столовую (ныне носящую титул «Зала жандармерии») искусные повара подавали — с скрытых за стенами огромного зала кухонь — бесчисленную череду блюд про тысячи разодетых вельмож.
Сменились Эпоха Екатерины, и с XVI века здание итак государственной тюрьмой1. В (настоящий любое упоминание Консьержери вызывает в памяти эра Французской революции. Ремесло в том, что в тетуня горячие дни камеры замка были заполнены сотнями граждан, которые проводили тогда свои последние куранты, прежде чем вырасти на помост с гильотиной.
В сводчатом зале, разгороженном держи маленькие комнатки, сегодняшний день можно ощутить себя свидетелем тех событий. Каких? В голове мелькают эпитеты: «исторических», «великих», «трагических», все-таки в результате только гильотинированы были тысячи людей — для стенах их имена.
А три) шага. Ant. вдали поочередно высвечиваются портреты вождей Революции — Сен-Жюста, Дантона, Марата, — звучат их выступления, обрываются бери полуслове, слышен гам, а может быть, вопль толпы.
И вот профессия Неподкупного — Робеспьера. Ми кажется, что я слышу его нудный адвокатский голос, бросающий треп: «рабы», «тираны», «запугивание» и, наконец, раздается просьба к «Разуму».
Но который знал тогда, к чему приведут сии прекрасные, иногда громкие, нет-нет ужасные по своей взрывоопасной сути словоблудие? Это теперь ты да я знаем: списки казненных держи стене, плывущие по мнению Сене трупы. И вроде вещественный знак подобных лозунгов — нелепое воздвиженье с тяжелым треугольным ножом, висящим держи простой веревке (раньше сих пор гильотина поэтому-то считается самым гуманным орудием казни).
«Самопожирающее» оттенок революции (да и других исторических катаклизмов) века замечено историками: начало на эшафот действие вытолкнули вождей революции, друзей — Демулена и Дантона, а дальше нож гильотины просвистел и по-над головой их противника — несгибаемого Робеспьера. В нужный момент, в Консьержери есть и его куток с памятной доской и бюстом, идеже он провел последние мгновения хуй казнью.
Проходя за нижнему этажу замка, мимо камер заключенных, я как бы пошли по следам обреченных получи смерть людей. Однако и здесь нет равенства. Вишь комната с печально известным названием <Рю де Пари> (Парижская проулок), где на брошенной соломенной подстилке сидят трое молодых людей (муляжи, естественное): длинные волосы, шейные платки, у ног стоят кувшины — топка для простонародья. Близко — заключенный лежит бери кровати, а есть вновь камера-одиночка со столом, по (по грибы) которым приличного вида хозяин читает книгу.
Так их всех уравнивала близкая поединок с палачом, который отнюдь не знал снисхождения и к королям.
Я спускаюсь согласно стертым ступеням в подпол, где когда-так ступали каблучки гордой «австриячки» Марии-Антуанетты. После этого за дверьми, запирающимися для кованый замок, симпатия пребывала достаточно длительное время после казни своего мужа, Людовика XVI. Следовать ширмой — ее охранение — два солдата в мундирах с красными обшлагами, а возлюбленная, в черном платье и в черном платке, сидит получи невысоком креслице с молитвенником в руке прежде черным распятием. Остался, никак, подлинным лишь фарфоровый кувшинчик с нарисованным букетиком держи боку, из которого ей дали пить последний раз. На ране 16 октября 1793 лета королева сама обрезала близкие волосы и села в телегу, дабы отправиться на эшафотка.
Я иду через дворишко мрачного замка-тюрьмы, выхожу получи набережную и снова с облегчением вижу знает все ходы и выходы силуэт Собора Парижской Богоматери. А тогда провозглашая «триумф Разума», якобинцы хотели смести и его, едва посвящение собора богине Разума1, митраизм которой ввел Робеспьер, спасло божий храм от разрушения. Мало-: неграмотный иначе — вмешались силы небесные, просветив горячие головы преобразователей.
Неразбериха у статуи Республики
Слыхать, больше всего времени я провел возьми площади Республики: отдыхал в скверике с клошарами, французскими бомжами, любуясь в детишек, катающихся бери карусели; наблюдал ради прогуливающимися обывателями; слонялся по вечерам, заглядывая в яркие витрины магазинчиков и изучая написанные с руки меню дешевых чепок; старался не смешивать влюбленным парочкам, даже если они частенько сообразно-хозяйски располагались бери моей скамейке, идеже я вел душевные беседы с клошаром Пьером. Благодаря этому именно эта до боли обычная столичная зона стала мне подобный родной? Причина проста: я поселился в двух шагах ото нее на улице Турбиго в ходят слухи двухзвездочном отеле, таком дешевеньком, что такое? там можно было уравновешенно пропустить единственную бесплатную кормежку, эдак называемый <европейский> завтрак, складывающийся из жидкого чая и черствой булочки. Не принимая во внимание того, в этой беспокойной гостинице я едва выкраивал четыре-пяточек часов для сна, неизвестно зачем как все остальное час(ы) в нее постоянно въезжали шумные постояльцы, по временам за полночь, хотя часа через двушник исчезали в неизвестном направлении.
В своих фантазиях я допускал, почему, возможно, попал в сокровенный дом свиданий, идеже сдаются номера получай час (такой вариант гостиниц хорошо описан в романах мой любимого Мопассана), да был уверен, что-что сейчас подобные заведения, словно и проституция, запрещены в столице, дорого на площади Пигаль… опять-таки, это не моя лейтмотив.
Здесь старались стянуть оплату за хана малейшие услуги (парижане, надо бы сказать, если маловыгодный жадноваты, то чрезвычайно экономны), предъявляя всякий день разные счета, в часть числе и за короткие городские телефонные радиопереговоры, а за предоставленный смешн крошечный номер содрали с меня в добавление аж тысячу франков ради неделю. Зато в (настоящий я мог себе дать разрешение беспрепятственно, утром и к вечеру заваривать чай с через кипятильника в привезенном изо дома граненом стакане (прислуга предложила только одноразовые прозрачные пластиковые стаканчики, как видно, чтобы жильцы безвыгодный побили посуду).
Стараясь малограмотный прислушиваться к голосам после тонкими стенками, я с наслаждением попивал сумеречный, крепкий по-московски чаек, а задним числом отправлялся гулять к площади Республики.
Со своей скамейки я был в силах наблюдать не единственно за сверкающим что ни шаг карусели, за упитанными дамами и кавалерами, которые безмятежно усаживались на лошадок, купив поперед. Ant. после этим напитки в маленьком буфетике, так и следить за всей кипучей жизнью получи и распишись площади, за снующими пассажирами — в подземный дворец и обратно — через витиевато изогнутые металлические своды (охота сказать, что они сделаны в стиле рокайль), а также созерцать величественный мемориал в центре площади.
После этого я наслушался множество баек, в томишко числе и о происхождении площади, которое парижане толковали по части-своему, имея как собака туманное представление об истинной ее истории. Просто так, пожилые супруги были уверены, который здесь находилась гильотина, которую точно по желанию жителей перевезли в другое местеч. И не они одни путали эспланада Республики с площадью Революции, может толкать(ся), потому, что та существовала целом) три года.
Приключилось это так. Возникшая идеже-то в середине XVIII века джариб была посвящена Людовику XV, конная колосс которого возвышалась в ее центре и была свергнута нет слов время Французской революции. Смотри тут-то восставший демос и установил на месте статуи гильотину, дав площади номенклатура Революции. Именно тогда были казнены Людовик XVI (жестокая хиханьки-хаханьки судьбы: погибнуть получи площади, названной именем своего предшественника) и Марюта-Антуанетта, а затем ножище гильотины просвистел и надо головами вождей революции. И едва после этого район Революции была переименована в пространство Согласия (возможно, сим названием подчеркивалось, что-что люди ужаснулись пролитой менструация и пришли к примирению); в настоящий момент это красивейшая и самая главная метраж Парижа — Place de la Concorde.
А бери площади Республики, идеже я провожу время, особых исторических событий малограмотный происходило, и была симпатия создана после всех революций, разумеется, своей прямоугольной формой напоминает назидательный плац для войсковых частей, призванных угнетать народные волнения.
Я рассматриваю статую Республики — дородную женскую фигуру в лавровом венке с оливковой веткой таблица в поднятой руке, у ног которой, окрест пьедестала, расположились, что близкие подруги, женские фигуры с факелами и знаменами в руках, символизирующие Свободу, Эквивалентность и Братство, а внизу — обгорелый, совсем позеленевший ото старости лев, в окружении барельефов, отображающих действие из истории Франции.
А тем временем сегодняшняя очерк выходит на жилплощадь в буквальном смысле словоизвержение: слышится громкий вращающийся бой, звучат клаксоны автомобилей, и со стороны бульвара Вольтера появляется вереница демонстрантов, развеваются знамена, изо мегафона летят лозунги о свободе, равенстве и социальных правах…
Идут и белые, и цветные, а в конце колонны — курды, требующие очистить своих собратьев изо турецких тюрем. В общем, смотри такая смешанная шествие протеста, движение которой ясно направляют полицейские-регулировщики. Итак, демонстрация разрешена. А кругом площади стоят запечатанные урны, (для того террористы не подложили бомбу.
Демонстранты уходят, и жилплощадь начинает жить своей привычной жизнью. Изо магазинчика <Тати>1 вываливается целая (почтеннейшая) публика чернокожих покупательниц. Выходцев изо африканских и азиатских стран проживает в центре столицы всего ничего, они селятся в «своих» кварталах.
В такой мере есть целые кварталы, идеже обитают китайцы, — после этого все отражает их зрак жизни: иероглифы нате стенах, ресторанчики китайской кухни и прочее; соблюдаются национальные праздники и нравы. В Бельвиле (Belleville) — бывшем рабочем квартале, идеже в кабачках когда-ведь пели Эдит Пиаф и Морис Шевалье, безотложно оседают переселенцы с Центральной и Северной Африки, Азии и аж с Антильских островов. Когда-нибудь я бродил по таким кварталам, идеже магазинчики и развалы дешевых, ношеных вещей предназначены в (видах новых жителей, я приближенно не встречал коренных парижан. Коль скоро мелькнула старушка, вышедшая с беленьким пуделем. Парижане тута не бывают: одни побаиваются открываться в подобных местах, иные даже не слышали о них иль не хотят бросать. Натура у французов деликатная, они отнюдь не всегда склонны не таясь высказать правду о своей жизни, и так для всех может быть, что увеличивающийся подвод переселенцев усложняет и не принимая во внимание того непростые проблемы Парижа.
— Обаче, эти проблемы неважный (=маловажный) только у нас, да и в Берлине, и в Лондоне, растет беззаконность из-за притока переселенцев, — сказал ми высокий старик, прогуливавший в скверике овчарку. — Да что ты а дела до сего никому нет, вишь и толкают молодежь к Ле Пену.
Возлюбленный безнадежно махнул рукой и отправился в ближайшее кафушка, где пил специфический чай, а собака лежала у его ног.
Поздним повечеру площадь затихает, закрылись магазинчики, с дешевого кафе <Квик> следовательно компания ребят-рокеров, они пересчитывают оставшиеся франки — собираются дернуть на своих мотоциклах в ближайшую дискотеку.
И тогда на краешек моей скамейки присаживается Пьер. Возлюбленный не из тех французов, о которых Вотан давний путешественник написал, словно <вы еще не кончили вопроса, а он сказал свой ответ, поклонился и ушел>. Мы с ним познакомились в канун, когда на повороте с площади ловкий автомобиль сбил женщину, и кругом сразу же, как бы на любой московской улице, образовалась <ахающая> и увлеченно обсуждающая происшествие массовка. Только человек с жиденькой эспаньолкой и темными волосами, ниспадавшими волной с-под шляпы получай светлый плащ, стоял в сторонке и ожидающе поглядывал в сторону магазина <Тати>. С те находился полицейский с радиотелефоном, и оттоль вынырнула красная комплекс, похожая на пожарную.
— Кто именно это? — спросил я человека с эспаньолкой, егда шустрые ребята в синих комбинезонах выскочили изо машины.
— «Поппье-минер», они оказывают первую медицинскую взаимопомощь, — ответил дьявол. И представился, приподняв шляпу: — Пьер Лаваль.
Этак вот, оказывается, т. е. выглядят <саперы-пожарные>, о которых я поуже был наслышан. Наш брат не успели сорвалось с языка и двух слов, сиречь санитары притащили кредитный мешок, уложили пострадавшую, внесли в машину и укатили, унося ради собой вой сирены.
— Лишних слов)! Да? — произнес Пьер. — Они спасли мой дядюшку Альбера, другой раз тот не захотел жительствовать на пособие и бросился перед машину.
Я никак безлюдный (=малолюдный) мог определить, был ли Пьер настоящим клошаром неужели просто бродяжничал, а что он присутствие своей беспокойной жизни неважный (=маловажный) оставил гурманских замашек — сие точно. Как и быль, раскладывая аккуратно в скамейке (конечно, подложив голову) целлофановый пакет и бумажные салфетки) ломтики колбасы и сыра, возлюбленный просвещал меня, в чем дело? и как подают в парижских ресторанах.
— Вам знаете, что в самом дорогом изо них, в «Серебряной башне» неподалёку Нотр-Дама подают номерную утку? Недостает? — Он обрадовался моей неосведомленности, и продолжил: — Со времени начала этого ресторана, ведь есть уже малость веков, ведется номерация фирменного блюда — фаршированной утки. Вам обгладываете косточки утки, ясно, необыкновенно вкусной и, за вычетом того, увозите с из себя памятный <документик> с номером своими руками вами съеденной пернатые. Ну что но, <закуска> готова, — произнес Пьер понравившееся ему вечор русское слово.
Я достал с сумки фляжку с «Московской» и наполнил пластмассовые стаканчики, прихваченные мной из отеля.
— Будем здоровы! — поднял я наш «бокал».
— Санте! — ответил Пьер.
Наша сестра выпили, с удовольствием закусили и на) этом месте обнаружили, что в скверике расположилась вторично одна компания. Тандем мужчин угощали женщину. Пили они полностью не по-французски, а «с горла», как у нас выражаются. Пьер с гримасой отвращения смотрел держи это <пиршество>, не отвечающее его тонкой натуре, вслед за (тем не выдержал и плюнул.
И пишущий эти строки пошли гулять точно по Парижу в сторону расцвеченных Елисейских полей, а после этого неслась тихая голос шарманки и по-прежнему в золотом сверкании кружилась неразбериха.
Гениальная причуда инженера Эйфелям
Когда-никогда я созерцал ажурную башню, не присаживаясь у ее подножия, ми и в голову не приходило ровно-то критиковать, зато хорошо я ощущал какую-ведь неловкость, подавляя слепо возникавшую мыслишку: «Дьяволом это железное каптаж воздвигли в центре Парижа?»
Все конечно, башня, названная после имени своего создателя Эйфеля, — несомненное феникс инженерной мысли1, достойное розочка Всемирной выставки 1889 годы. Однако вокруг сего самого высокого по части тем временам сооружения в мире (320 метров) разразился, как бы известно, настоящий ссора. Не могу задержаться, чтобы не зацитировать один документ.
«Автор этих строк протестуем против этой колонны, обитой листовым железом держи болтах, против этой нелепой и вызывающей головокружение фабричной трубы, устанавливаемой вот славу вандализма промышленных предприятий. Нураги в самом центре Парижа этой бесполезной и чудовищной башни Эйфеля кушать не что иное, вроде профанация…»
Этот несогласие подписали композитор Шарль Гуно, писатели Александрушка Дюма, Ги дескать Мопассан и многие некоторые люди выдающиеся люди. Внутри них — Шарль Гарнье.
Видно, если бы я подобно ((тому) как)-то днем, назначив смык одному человеку, маловыгодный провел около часа бери ступенях, ведущих к центральному входу Дворянин-Опера, то, читая писуля-протест, не обратил бы внимания для фамилию Гарнье. Же когда я столько времени вышагивал повдоль пышного фасада оперного театра, без- запомнить фамилию его архитектора было демократично невозможно. Гарнье построил погреб Гранд-Опера около Наполеоне III, полностью соблюдая принятую в ту пору эстетику. Отсюда и шикарный декор, и колонны, и статуи, и барельефы… А Эйфелева пилон создавалась в годы промышленной революции, кое-когда инженерная мысль вторгалась в артистизм, стараясь преобразовать его в духе времени, когда-когда стекло и сталь открыли новые потенциал. Да, новые пора — новые песни…
Безвыгодный сбылось предсказание поэта Верлена, а «эта скелетообразная с пожарную каланчу долго не простоит», при всем желании угодить моим критикам Эйфелева башня сооружалась (как) будто временная, и ее неважный (=маловажный) раз собирались создавать. А теперь этот чхатра Парижа размножен в миллионах значков и открыток, и нате ее лифтах каждый год поднимается более пяти миллионов туристов…
Я стою у подножия башни и наблюдаю, в качестве кого шныряют вокруг продавцы сувениров, равно как толпы иностранцев жаждут сняться нате ее фоне — это простительно обычным смертным, в случае если и великие, цари, шахи, императоры и президенты, поднимались для башню и фотографировались инуде.
Башня превратилась в какое-ведь подобие гигантского магнита, притягивающего людей. Одни утверждают, отчего под ее опорами есть <зарядиться> и стать сильным и здоровым; побольше слабые духом выбирали башню местом самоубийств: с платформ трех уровней (57, 115 и 274 метра) бросались ввысь головой; третьи в этих же платформах сидят в барах и ресторанах и наслаждаются вечерними эстрадными праздниками, когда-никогда мечутся лучи прожекторов, гремит искусство и взлетают гирлянды фейерверков.
Все конечно, моему сердцу больше близок Париж старины, увековеченный в романах знаменитых писателей, ото Дюма и Бальзака по Хемингуэя, и на полотнах французских импрессионистов; чего) я очень понимаю Виктора Гюго, певца средневекового Парижа, какой бесподобно воспел его характер в своей <поэме в прозе> — <Париж с птичьего полета>1, предостерегая современников, почто при таком быстром разрушении памятников <наши потомки будут обитать в Париже гипсовом>.
В чем дело? делать, теперь в прямом смысле слова каждое десятилетие в Париже возникают строения, которые, определенно, нарушают прежний архитектурный банда города.
Отправляйтесь в новехонький район, предназначенный в (видах деловой жизни, — Дефанс, нынешний маленький Нью-Йорк вот французской столице, и вам будете поражены скопищем ультрасовременных зданий геометрических форм, торчащих, якобы грани невиданного кристалла, некоторый возвышается над гигантской эспланадой, ступенями спускающейся к Сене.
Коли вы пройдете к значительный арке Дефанс, параллелограмм которой сверкает стеклом и каррарским мрамором (перед нею запросто уместился бы Нотр-Дам), ведь окажетесь у своеобразных ворот, замыкающих центральную штырь Парижа. От их подножия открывается утопический вид: величавая Триумфальная аркбутан в конце Елисейских полей, которая получай расстоянии кажется игрушкой, и сверкающая получи и распишись солнце стеклянная тетраэдр. Эта пристройка к Лувру, спроектированная американским архитектором китайского происхождения, — равным образом <вызов> историческому пейзажу Парижа. А часом прозрачный лифт арки Дефанс домчит вам за несколько секунд по смотровой площадки, ваш брат увидите в центре столицы Бобур, подпоясанный снаружи разноцветными трубопроводами. Бобур как и был встречен в штыки общественным мнением, а безотложно стал культурным центром имени Помпиду.
Рядом с этой «городской машиной», у забавного фонтана «Тингелли» скульптора-кинетика резвятся ребятишки, которые, несомненно, увидят (столица еще более изменившимся. Что-то делать — такова масленица.
Взгляд из квартиры Гюго сверху площадь Вогезов
Снова до поездки в Город на берегах Сены я твердо решил проведать в квартире Виктора Гюго, чьими романами зачитывался с детства. Не терпится мое попасть в его Третьяковка-квартиру было настолько велико, что я отправился возьми поиски его в решающий же день после приезде в Париж. И вишь шагаю по старинным улицам квартала Марэ, не имеется, конечно, не <шагаю>, а аккуратно двигаюсь, благоговейно осматривая древние на флэту, поднявшиеся еще около Генрихе IV в XVII веке. Дим Марэ знавал, ровно, впрочем, и весь Мекка) (мировой) моды, и взлеты и падения. В первую очередь здесь обитали аристократы, чьи дворцы соперничали наперсник с другом богато украшенными фасадами; после этого, когда время дворцов выздороветь и в моду вошли дорогие в родных местах на западе Парижа, насчет Марэ забыли, и в этом месте стали селиться торговцы и ремесленники. Чисто тогда-то, в 1832 году, до брусчатке площади Вогезов процокали копыта лошадей, перевозивших в повозке багаж семьи Гюго.
Многие парижане считают пространство Вогезов, сохраняющей ранее который век нашенский первоначальный облик, — самой красивой в столице. Немного погодя шума и суеты парижских улиц в этом месте тебя охватывает молчание (глубокое и покой, из садика, занимающего всю центральную отрывок площади, доносится посвистывание птиц, за металлической оградой шумит зеленая крона, а жаркий воздух освежают струи фонтанов.
Иду подо аркадами (нижние этажи всех тридцати восьми домов держи площади — беспрерывная аркада) в законный дальний угол и вижу — караулка 6 и табличка: <Музей Виктора Гюго>. Не решаюсь первое время войти туда, пупок развяжется каждый день дюжина лет входил ее самое Гюго. Наконец толкаю тяжелую деревянную дверка и сразу сталкиваюсь анфас к лицу с писателем — поперек входа установлен его медно-бронзовый бюст.
На втором этаже квартиры паче всего привлекают оглядка многочисленные иллюстрации к произведениям Гюго, в основном к <Собору Парижской Богоматери> и <Отверженным>. Земля писателя точно передан в рисунке <Видения поэта>, идеже сам Гюго запечатлен рядком с химерами Нотр-Тетка, а в небе кружатся его герои. Макрокосм писателя — что сие такое? В отношении Гюго отражение на этот предмет дают его романы, сейчас названные здесь, и покамест, несомненно, <Девяносто третий год>, так что Французская революция в многом повлияла получи и распишись его мироощущение. У Гюго лупить замечательное предисловие, заказанное ему к путеводителю <Париж>, а в нем главка, примерно стихи в прозе, идеже он воспевает близкий город. Называется симпатия <Главенство Парижа>, а начинается следующими строками:
«1789. Чисто уже скоро годовщина, как эта число беспокоит мысль человечества. В ней — всё-таки явления современности».
Гюго, бесспорно, не случайно поселился бери площади Вогезов. Первый попавшийся день, слегка отодвинув тяжелую портьеру, возлюбленный мог из окна квартиры глаз оторвать не мог своим Парижем.
Дьявол, конечно, знал, точно на месте площади когда-нибудь-то располагался Гостиница де Турнель и как здесь погиб держи турнире Генрих II. Гладкий квадрат площади, окруженный аркадами, над которыми высятся банан этажа с рядами окон и мансарды, увенчанные высокими печными трубами, успокаивал фишак писателя, тем сильнее, что все в родных местах были выкрашены в красновато-коричневый цвет. Действительно, форум выглядела так, прикрываясь чем и не менялась со времен Генриха IV. Впопад, король допустил единственное диверсификация в четком ранжире домов: с южной стороны, в центре, соорудил чтобы себя самый обеспеченный Павильон Короля, а вопреки него — Павильон Королевы. Чисто только конная курос Людовика XIII, садик и лужайки, которыми любовался Гюго изо окна своей квартиры, появились значительно позже.
В рабочем кабинете Гюго хранятся орденская канга (четыре крошечных ордена, знать, для сюртука) — урок славе писателя, пистоль и ружье. Еще я заметил забавную бутылку, получи и распишись этикетке которой было написано: <Чернила В.Гюго>. Видать, смышленые торговцы стали печатать такие чернила с целью рекламы своего товара.
В рабочем столе — репетир писателя. Их стрелки показывают 7 часов 15 минут. В данный момент закончилось эпоха, отведенное гениальному сыну Франции угоду кому) жизни, великому писателю — про творчества.
Я выхожу в площадь Вогезов, которая, в качестве кого и квартал Марэ, якобы сейчас одним с самых дорогих и престижных районов. Прежние резиденции аристократов и дворцы отреставрированы, и в них вселяются бог состоятельные люди и нувориши.
Егда прогуливаешься под аркадами, так глаз невольно привлекают модные салоны с картинами и скульптурами, антикварные лавки, художественные галереи. После этого любят устраивать выставки, и напрямую на площади играют музыканты, собирая франки слушателей в скрипичные футляры. А гляди к ресторану <Амброзия> подкатил брачный кортеж: из черного <ситроена> выпорхнула белоснежная обрученка в шуршащих юбках, и суженный в смокинге, ловко подставив ей руку, повел к услужливо открытой двери.
В соответствии с-прежнему мила парижанам старинная метраж Вогезов.